Герой наших кухонных разговоров – Владимир Глазов – поэт, публицист и журналист. Только разговоры эти вышли не кухонными, а гостиными. Но от этого они стали ещё более откровенными и настоящими.
Мне кажется, что кухня и все эти кухонные посиделки – элемент советской эпохи. Люди собирались на кухне, потому что там тепло и было свежо воспоминание о коммуналках. Мне уютнее общаться среди книг, чем среди кастрюль.
Задним числом мне дорог Советский Союз. На низовом уровне люди были более сплочённы, чем сейчас. С одной стороны, интернет объединяет, с другой – личного общения становится меньше.
Я в известной степени социофоб. Я люблю небольшие компании из старых друзей. Они в основном с юности. Со временем больше теряешь, чем приобретаешь. За последние 5 лет у меня было только одно-два человеческих приобретения.
Facebook и соцсети – это ярмарка тщеславия. Приятно, когда тебя лайкают, хвалят и комментируют посты. Однако для меня facebook – это, в первую очередь, общение с людьми, которые находятся далеко.
Я пешеход. Ходьба навязывает ритм мысли. У меня много стишков связано с прогулкой. Самое любимое место на Набережной – это изгиб, вид из которого вечером даёт прекрасное ощущение, что ты на острове.
В юности у меня была идея городов-ворот, находящихся на границе миров. Санкт-Петербург, Брест, Стамбул, Венеция и Нью-Йорк образуют своеобразный пятиугольник. Брест и Питер – города, которые делят мир на западный и восточный. Стамбул и Венеция – граница камня и воды, а Нью-Йорк – иная планета.
Нашу современную страну я отношу к Азии. Дело не в географии, а в психологии и менталитете людей. Я, как и Бродский, чувствую себя лесным братом. Мне близко ощущение партизанщины. На Полесье ты обязан быть партизаном.
Ментально западная Беларусь сильно отличается от восточной. Брест отличается от всех остальных городов: сказывается большое количество войн и пришлых людей. Наш город своей пограничностью напоминает мне западный Берлин или вольный город Данциг. Это ощущение пограничности стоило бы узаконить и сделать Брест вольным городом. Но я чувствую, что до этого, скорее всего, не доживу.
Сейчас в Бресте осталось много советского. Может, новое поколение сможет изменить это, но пока Брест достаточно советский город, как и вся Беларусь. Мне очень жаль, что снесли еврейскую колонию Варбурга, хотя я понимаю, что финансово легче снести и построить что-то новое, чем модернизировать старое.
Двух- и трехэтажные дома – это естественный уровень обитания человека. Я живу на четвёртом и чувствую некий дискомфорт. Кто-то говорил, что самая естественная высота, с которой человек должен смотреть на мир – это высота лошади. Человеку психологически становится неуютно, когда он смотрит на мир с большой высоты, а понятие уюта и комфорта важно.
Мне искренне жаль, что Брест не оброс мифами. Если бы мифология города существовала, то он был бы наполнен метафизикой. Мифов мало, и, порой, хочется этот пробел восполнить самому. Начинаешь что-то выдумывать в беседах с друзьями, в постах на facebook. Без этого город умирает.
Я человек неприхотливый. Я откинул свою спину на спинку дивана, и мне уже уютно. По юности товарищи удивлялись, что я мог заснуть в любом доме и при любой ситуации. Это говорит о том, что человек себя достаточно хорошо и комфортно чувствует.
Я человек маленький и не люблю значительности. Не люблю говорить стихотворение – это что-то большое, а стишки – это то, что ты сам себе делаешь, твои мысли. Я часто шучу, что я не ношу с собой табуретку. На выступлениях я всегда тушуюсь и хочу, чтобы меня было меньше.
Мысли не кричат. Стихи, литература – это, прежде всего, мыслительный и достаточно тихий процесс. В этом смысле кричащий поэт – для меня сомнительная фигура. Мне куда ближе Мандельштам с его нервной манерой чтения, чем Маяковский и Евтушенко. Чем тише говоришь, чем больше к тебе прислушиваются.
Поэзия – это синтетика. Здесь присутствует акустика, смысл и волны. Ты можешь не отдавать в себе отчета, но она тебя пробирает до слез или истерического хохота. Происходит непосредственная реакция – и это самое ценное в стишках
Я пишу исключительно для себя. Начинаю с какой-то идеи, а потом стишок сам тебя уносит туда, где ты никогда не был. У меня есть стишок, где лирический герой стоит на углу улиц Пушкинская и Советская и просит у людей огня. С одной стороны он просит прикурить, а с другой, в более широком смысле, – тепла от людей.
Прелесть поэзии в том, что ты становишься от неё зависимым. Дело не в кайфе, она порой мучительная штука. Бывает, что ты ходишь двадцать дней подряд по городу, чтобы выразить свою мысль. Когда заканчиваешь, то получаешь ни с чем несравнимые ощущения от работы, ведь это только твои мысли, и они принадлежат лишь тебе.
Сейчас время построено на упрощении. Любимые выражения у людей: «Не загоняйся», «Будь проще». Возможно, это связано с новыми информационными технологиями. Всего много, и человеку сложно воспринимать всю информацию.
В нашей стране всё упирается в историю. Идеологически наша история идёт с 1939 года, нет даже ста лет. С тем городом, который был в средневековье, люди не чувствуют связи, я не вижу, что это кому-то дорого. История формируется вокруг крепости. Строить историю Бреста на крепости, которая разрушила старый город – крайне неверно. Это обедняет страну и горожан.
Я не анархист по своим убеждениям. Мне близка фраза Уинстона Черчиля, который говорил, что демократия – не лучшая форма правления, но лучше люди пока не придумали. Всё в последнее время упирается в перенаселение мира. Очень сложно представить парламентскую республику в Китае. Трудно поделить на большинство и меньшинство миллиард – это какие-то мифические цифры.
Беларусы не готовы к парламентской республике ментально. Мы не хотим брать на себя ответственность за собственную жизнь и поступки. Мы постоянно перебрасываем ответственность на кого-то. Если на бытовом уровне человек не может сказать, что для него важно, и решить проблему сам, то что тогда говорить о более масштабных вещах.
Голосовать я ходил дважды. Это были первые президентские выборы и референдум 1995-го года. После этого не ходил ни разу. Я для себя решил, что абсолютное большинство поддерживает то государство, которое мы сейчас видим. Оно полностью адаптировано для людей. Если и растёт недовольство в обществе, то всем, чем угодно, но не системой. Если бы большинство людей система не устраивала, то мы нашли бы в себе силы ее изменить.
В Республике Беларусь главным языком должен быть беларуский. Но это будет не при нашей жизни. Моисей водил народ 40 лет по пустыне, вот и эту страну нужно примерно столько же водить, чтобы привести к истокам. Была попытка сделать это в конце 80-х, но люди, которые были лидерами общественного мнения, напугали народ. Всё нужно было делать мягче. Если бы не их агрессивное отношение, то мы бы плавно перешли бы на беларуский язык.
В БССР никто не хотел судьбы Прибалтики. Люди не мыслили себя отделенными от крупного государства. Ощущение огромной страны, что мы причастны к чему-то огромному, было тогда и присутствует в обществе сейчас. Никто не хочет выстраивать свой маленький мир, все хотят принадлежать к чему-то большому. Это всё та же боязнь взять ответственность за себя. По сути, страна поменяла своё название, но мы живём в том же БССР.
Революцию делают романтики, а после к власти приходят циники. Украина особая страна. Я был в Киеве в январе 14-го, когда люди стояли на Майдане. В Беларусь я возвращался поездом и ехал в купе с дамой-учительницей. Она рассказывала, что они теперь заживут по-другому, люди договорились друг с другом на работе перестать брать взятки. Она была уверена, что за несколько месяцев они поменялись, и в стране исчезла коррупция. Увы, этого не произошло.
Мне поздно уезжать из страны. Когда тебе 40, уезжать тяжело психологически. Эмигрировать нужно, когда ты ничем не связан. У меня так не вышло: рано женился, появился ребёнок, плюс ко всему инвалидность с детства.
Все отношения в жизни построены на иерархии, на системе подчинения. В нашей стране не может быть горизонтальных отношений, они все построены на вертикали. К совершеннолетию человек должен понимать, что так устроена наша жизнь. Никто не будет тебя держать за горизонтальную единицу. Тебя будут либо чтить, либо гнобить по вертикали. Если ты на это согласен, то тогда нужно оставаться и пытаться влезть на вершину пирамиды. Сможешь это сделать – добьёшься успеха, нет – лучше уезжать.
Дети достаточно сдержанны в критике моего творчества. Я особо с ними на эту тему не говорю. Старшая дочь Марина пишет что-то своё и участвует в конкурсах. Желать им, чтобы они занимались литературой и изящной словесностью, я не могу – это сказывается на твоей личной жизни. Стихи настолько тебя поглощают, что остальное тебе до лампочки.
Литературным трудом ты не заработаешь себе на хлеб. Хорошо, когда денег много. Важен вопрос, чем ты готов пожертвовать ради большого заработка? Если ты готов пожертвовать собственным временем, мозгами, силами, то тогда иди и зарабатывай деньги. Если тебе жалко времени и нужно что-то другое, то тогда ты садишься за стол и пишешь. Но ты должен чётко осознавать, что заработок тебе это вряд ли принесёт.
В юности думаешь о литературной работе, как о жертве. Сейчас это просто способ жизни. Я не готов идти на компромиссы, чтобы есть красную икру вместо хлеба с водой. Для меня главное – это то, что происходит в моей черепной коробке. Единственное, для чего мне нужны деньги – это для путешествий. На жизнь мне и так хватит.
Я неверующий человек. Наверное, даже атеист. Я точно знаю, что со смертью для человека всё заканчивается. Главное не то, чтобы жить вечно, а то, чтобы сделать что-то для вечности. Ты сочиняешь текст и надеешься, что от этого останется хотя бы пару строчек. Если это произойдёт, то я буду считать свою жизнь удавшейся.
На уровне сознания мне очень близка идея Ветхого Завета. Идея Божественного произвола. Бог говорит: «Я так хочу, и я буду так поступать». Она учит тебя смирению, твоей незначительности, вот это мне дорого. Если ты подчиняешь себя произволу и идёшь до конца, то это хорошо. Я до конца буду писать стихи, вне зависимости буду ли я ходить в рубище или золотых халатах – это ничего не меняет.
Я люблю алкоголь – это, прежде всего, релаксация. Ты отдыхаешь, а стишки – это работа. Я могу выпить один, могу с друзьями. Если мы собираемся с товарищами, то выпиваем, потому что редко видимся. По молодости я любил «беленькую», с возрастом перешёл на цветной алкоголь: виски, коньяк.
Я пил много палёного алкоголя, но ни разу не травился. Я всеядный, и мой организм всё спокойно переносит. До 37 лет мой организм вообще не чувствовал похмелья. Сейчас оно есть, и нужно либо уменьшать количество алкоголя, либо повышать его качество.
Любой стишок, написанный под воздействием алкоголя, чувствуется сразу. Как правило – это ужасные стихи. Например, последние стихи Есенина – это лучший пример того, что писать под алкоголем не стоит. Стишки требуют огромной степени концентрации, а под действием алкоголя это невозможно.
Я не верю в то, что хорошее стихотворение можно написать с похмелья. Скорее всего, в них будет горечь, обида и боль. Их нельзя выпускать наружу. У искусства должен быть отстранённый взгляд, в состоянии алкогольного опьянения и похмелья вылезает своё «Я» и вырывается наружу.
Я курю – это горький вкус, я люблю кофе – это тоже горечь. С этим вкусом я дружу, ведь жизнь – горькая штука. У меня есть сложности, связанные с инвалидностью, и мне постоянно нужно держать себя в тонусе. Порой хочется всё бросить и сказать себе: «Баста!». Но берешь себя за оставшиеся волосы и вытаскиваешь себя из этой ямы. Но это тоже чревато последствиями, ведь волос становится меньше от постоянного выдергивания, а сам процесс идёт по кругу.
Литератор обязан иметь холодное сердце. Я воспитан так, что дистанция между человеком и автором должна быть, и желательно, чтобы она была большой. Автор и человек – два разных состояния. Не стоит зацикливаться на себе самом. В этом плане мне Бродский ближе, чем Евтушенко.
Есть заблуждение, что искусство – это самовыражение. Леонардо да Винчи, когда писал «Мону Лизу» и «Тайную вечерю», вряд ли думал о самовыражении. Художник – это нечто неодушевленное. Это взгляд камня на движущийся мир. Он, как греческая скульптура, – это застывший взгляд из вечности на вечно меняющийся мир.
Некоторые люди, в том числе журналисты, мне говорили, что нельзя проводить поэтические вечера в выходные дни. Обосновывали тем, что тяжело собрать журналистов. Я организовывал встречи в Пространстве КХ. Приезжали значимые поэты Беларуси: Андрей Хаданович, Наста Кудасова, Антон Рудак. Очень тяжело собрать людей, поэзия им неинтересна. На встречи приходило 10-12 человек, и мне было больно за людей, которые приехали в Брест выступать и потратили своё время.
Я считаю, что нужно менять формат встреч. Проводить их там, где можно выпить пива. Культурные площадки уходят, и они уже непопулярны. Я знаю, что в «Параграфе» проводятся такие вечера с кофе и отставленными мизинчиками. Я это не люблю. Всё-таки на таких встречах должны присутствовать, до известной степени, скандализм и брутальность.
Два автора, с которыми я бы при возможности пообщался – это Овидий и Сэмюэл Беккет. Я считаю, что Овидий – лучший поэт за историю человечества. А Беккет, мне кажется, лучше всех выразил состояние человека ХХ века. Он, как никто, знал все о молчании, боли и крике. Мы рождаемся с этим криком, с ним же и умираем.
Фото: Роман Чмель
Для отправки комментария необходимо войти на сайт.