2019 год. Кто-то сомневается в масштабах Холокоста, кто-то, обвесившись ура-патриотическими стикерами и георгиевскими ленточками, собирается в «освободительную» поездку «На Берлин!» в своем легковом Audi. Тем временем люди, с оружием в руках завоевывавшие наше право на свободу, продолжают покидать нас. Нередко — в нищете и немощи. Мы встретились с Матвеем Зунделевичем Свердловым и рассказываем историю одного из немногих оставшихся в живых ветеранов Великой Отечественной войны.
Подгородская, 111. На воротах – маленькая табличка «Здесь живет ветеран ВОВ Матвей Зунделевич Свердлов». На пороге нас встречает сам Матвей Зунделевич – ветеран с ходу акцентирует наше внимание на наличии горячей воды и демонстрирует аккуратный санузел: все это, надо полагать, должно говорить о достойных условиях существования.
Помогаем Матвею Зунделевичу облачиться в военный мундир, увешанный орденами по двум бортам темно-зеленого сукна, – рука 92-летнего мужчины почти не двигается после ранения и попадает в рукав только с третьего раза. Ветеран начинает свое повествование традиционно хронологически. Время действия – 20-й век, беспардонно забиравший на поля брани по несколько семейных поколений подряд.
«Отец попал в плен, долго не мог вернуться — прислали оповещение о гибели»
Я родился 7 апреля 1925 года в деревне Петровичи, что в Шарковском районе Витебской области. Было нас семеро детей. Земли своей не было — приходилось арендовать. Занимались огородом, выращивали огурцы. Отец подрабатывал извозчиком. Царский солдат, отслужил в армии, попал в плен. Подорвали мост, он упал в реку Сан, что в Карпатских горах. Долго не мог вернуться на нашу сторону – матери прислали оповещение о гибели.
Но он все-таки добрался до дома тогда, а позже попал в плен во второй раз. Пошли с шестью товарищами в разведку, зашли к хозяину покушать. Легли отдохнуть, потому что днем идти было нельзя – заметят. А дочка хозяина поехала в райцентр и привезла полицию. Всех семерых забрали и отправили в будапештский лагерь. Очень плохо там кормили, вши завелись – одним словом, отец еле выжил.
«Стали продавать военнопленных на базаре»
Стали продавать военнопленных на базаре, приезжали австро-венгерские помещики и покупали по два-три человека. Один из таких австрийцев купил всех семерых. У командира отделения были казацкие лампасы, хоть казаком он и не был. А казакам тогда головы сразу снимали. Но командир спасся только благодаря тому, что мой отец знал немецкий язык. Пробыл в плену в имении 4 года и в 1919 году вернулся домой. Стали жить в деревне.
«В начале войны работал на заводе. Мне было 15»
В школу я ходил за 2 километра. То обуви не было, то еще чего. Но все равно старался, учился. Пас скот тех семей, что не имели детей. Мне было 15, когда началась война. Я к тому времени уже вступил в комсомол, а сестра депутатом была. Решили вместе уехать в Россию.
Семья осталась, а мы с сестрой попали в Курганскую область. Это был 1941 год. Там я работал на кирпичном заводе коногоном на вагонетке (шахтерская «должность», с помощью лошадей тягали грузы — прим. Бинокля»), лебедчиком, резчиком кирпича. Разные занятия успел попробовать. А чуть позже прислали пленных поляков и я пошел на конзавод.
«Зашили, забинтовали и отправили обратно»
В 1943 году попал под призыв, просился, чтобы меня направили в Кыштымское гвардейское минометное училище. Но мне отказали – родители в оккупации. За моими плечами 8 классов, учился я неплохо. Приняли в Тюменское пехотное училище по отбору. Привезли нас туда и стали учить на младших лейтенантов. А как только началась Орловско-Курская дуга, нас всех ввели в погоны и сразу бросили в пекло. Меня назначили командиром стрелкового отделения – так я и начал воевать с немцами.
Первый раз меня ранили в палец на стопе, отбили кость. Зашили, забинтовали – и отправили обратно. Каждый день ходили в наступление. Без артподготовки нельзя было идти тогда. Наши артиллеристы давали залп по первому краю постоянно.
«Немец прострелил бедро в двух местах и плечо»
Вскоре немец кольнул меня во второй раз – прорезал плащ-палатку, гимнастерку и белье. Наложили швы, сняли через семь дней – и опять в бой.
Когда стали наступать в сторону города Изюм, я получил тяжелое ранение. Пополз уничтожать пулеметчика немецкого, нужно было опустить диск пулемета в окно. Смотрю – стреляет в меня. Упал, ртом землю чувствую. Очухался, смотрю – он уже в другую сторону стреляет. Я встал, выпустил очередь и гранату еще бросил. Немец прострелил мне бедро в двух местах и плечо.
Так я пролежал на поле боя целый день. Пришел в себя, стал кричать – санитар услышал. Забрал меня в окоп, перевязал. Нога и рука не действовали вообще. Пролежал там до вечера, а после прошел приказ всех раненых забрать. Меня положили на плащ-палатку и потянули километра 2 через речку.
Я говорю: «Хлопцы, застрелите, я инвалид». Отвечают: «Ой, мы по три раза раненые, заживет! Лишь бы с головой все в порядке было». Очень хотелось умереть тогда.
Привезли меня в лес большой, где кони с телегами стояли. В санроту. Получил укол и осмотр. Посадили на телегу и повезли в медсанбат – большой брезентовый дом в этом же лесу. Хирург вычистил мои раны, дал успокоительное. Это все в 1943 году было. Вынесли меня в колхозный сарай (туда всех раненых складывали). Приходят местные, щупают своих, а я только и могу сказать: «Пить, пить…». Поили меня смородиновым компотом.
500 грамм крови от калмычки, 800 грамм хлеба в день и водка в чайничке
Потом приехала комиссия. Меня кинули в кузов и повезли в госпиталь. Сначала поехали в одну деревню, а немец как начал стрелять по машине! Не попал. Но кидало меня сильно.
Поехали дальше. Привезли в деревенский полевой госпиталь. Там мне влили 500 грамм крови (от калмычки какой-то, как сейчас помню). Сначала стало мне холодно до ужаса. Начал кричать. Пришел врач, дал мне выпить что-то из чайничка. Я хлебнул хорошо, думал – лекарство. А там водка! Я до этого вообще ее не пил. Но стал оживать потихоньку.
Пролежал в госпитале пару месяцев. Потом посадили меня в гражданский поезд и повезли в Саратов. Уже мороз был, октябрь. Пролежал там еще три месяца в гипсе. Поставили лангеты, начали массаж мне делать. Рука не работала совсем, нога тем более.
Постепенно подлечили меня, стал вставать, – совался на одной ноге с костылями. Получал паек – 800 грамм хлеба. Рана на руке затянулась, сделали еще одну операцию. Из ноги достали костный осколок. Чуть позже дали «Ограниченно годен в мирное время» и списали из рядов действующей армии.
«Сестра жива, вернулась из партизан, а я чего буду штаны просиживать?»
Уже в 1944 году меня отправили в Саратовское танковое училище завскладом, а чуть позже я оказался в Казани, работал слесарем по ремонту танков. И вдруг приходит письмо с Родины – сестра жива, вернулась из партизан! Думаю – чего я буду штаны просиживать? Пойду в танковое училище. Пошел учиться на американские и немецкие танки. Скрывал, что раненый.
И так я доучился до того, что война кончилась. Танков американских не было – стали обучать нас на советских. Перевели меня в 3 Горьковское училище механиком-водителем техником-лейтенантом. Окончил его по самому низкому разряду. Говорю: «Отправьте меня в Беларусь! Семь лет дома не был!» Послали в Брест. Прослужил до 1953 года, и попал под первое сокращение армии.
Из армии — капитаном, пенсия 700 рублей и соцработник
Начал строить дом на малой Родине, в Бресте еще один – с тех пор в нем и живу. Когда наш полк стали восстанавливать и кадрировать, мне присвоили звание капитана. Это был 1963 год. Потом выходит приказ президента – всем, кто воевал и имел воинское звание, повысить его на одну ступень. Так я стал майором. Но пенсию получаю как старший техник-лейтенант – по званию, с которым уволился из рядов армии. 700 рублей. Мне хватает.
Работал в Брестэнерго. Ставили двигатели по всем маленьким городам Брестской области. А когда в Березе построили электростанцию, все дизельные двигатели списали в утиль и меня забрали в управление на должность старшего инженера по технике и транспорту.
Тут же, в Бресте, женился. Но жена уже не с нами. Осталось двое детей: сыну 67 лет, дочка тоже на пенсии уже, раньше врачом работала. Теперь живем вместе с сыном. Он отдал свою квартиру внучке, а сам за мной смотрит. Так и ютимся: сын в одной комнате, я — в другой. Государство закрепило за мной социального работника, который приходит пять раз в неделю.
Бинокль: Добровольно ли шли на штыки за Родину?
Я пошел на войну добровольно. Мысли такие были – надо идти защищать Родину. Но прежде всего хотелось выучиться на командира, и моя мечта сбылась. Когда приехал в родную деревню, соседи все руки складывали: как ты достиг такого? Один я был старший техник-лейтенант на весь район.
Я чувствовал свою личную ответственность и был настроен патриотически до глубины души – советская власть сделала для меня все. И до сих пор я продолжаю верить в коммунистические идеи, и даже состою в партии. В свое время я был секретарем партийного бюро в одном из ПМК, 4 года на посту. Уговаривал людей остаться, когда все билеты сдавали.
Коммунистическая партия – единственная партия, которая поддерживает интернационал и дружбу народов. Все остальные талдычат про национальность. Это неверно. Я верю в партию, хотя некоторые посмеиваются. Конечно, были и неприятные моменты по отношению ко мне. Потому что западник – мол, как это ты мог получить звание офицера? Но я старался не обращать внимания на такое.
Как насчет так называемых упаднических настроений среди солдат?
Такого не было, хотя немцы старались. Бывало, проснешься утром, а на полу – миллионы бумажек: «Вами руководит еврейское правительство! Сталин – грузинский еврей! Сдавайтесь в плен, мы даем землю советским солдатам!». Читать такое запрещали, но что-то все равно проскакивало. Наша контрразведка хорошо работала.
А как советские солдаты относились к своим рядовым противникам по ту сторону баррикад? Ведь войны ведут правители, а страдают простые смертные.
Нормально относились, по-человечески. Как-то раз три фашиста в плен сдались, так я им бинт дал. А командир их, в дымину пьяный, товарища моего застрелил, Суботина. И я его убил. Считаю, за дело.
Был такой французский писатель, Илья Оренбург. Однажды он выступил со статьей в газете – мол, голова за голову, ни одного немца не отпускать! А Сталин, как сейчас помню, ответил: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, народ композиторов и изобретателей, жил и будет жить в веках!». Военному трибуналу был отдан жесточайший приказ – немцев без причины не трогать.
А сейчас они такие книжечки пишут… Может, и были какие зверские случаи. Но у нас была дисциплина, мы принимали строгие меры.
Матвей Зунделевич, Вы из еврейской семьи. Чувствовали когда-нибудь пренебрежение из-за этого?
Да, многое я пережил из-за своей национальности. Не столько в армии (потому что там я пользовался авторитетом – у нас и заместителем полка Рабинович был, и Коган служил) сколько уже в послевоенное время уже. А потом, как начался конфликт с арабами, так к евреям вдруг такое недоверие обозначилось, что стал наш брат целыми эшелонами выезжать.
Плакали, хотели остаться в Советском Союзе, а в ответ – оскорбления, жить не давали нам. Сколько моих товарищей уехало! Но у меня ни разу такой мысли не возникло. Мне противно даже думать об этом было. Но интернационализм был нарушен полностью, конечно.
К современной власти как относитесь?
Не жалуюсь. Мне и на праздники посылки продуктовые доставляют, и сиделку вот закрепили. Все хорошо.
Как себя чувствуете сейчас вообще?
Я уже физически жить не могу и жажду умереть. Потому что по три дня не могу во двор выйти: очень болит рана в ноге, в руке тоже ноющие боли постоянно. Голова часто кружится. Очень тяжело. Если бы я мог умереть, я был бы не против.
Фотографии — Роман Чмель
Для отправки комментария необходимо войти на сайт.